Безымянные солдаты. Поезд потерянных детей

Это архивная статья «Коммерсанта» от 1997 года о неопознанных солдатах России, которые погибли при исполнении своего воинского долга, при восстановлении конституционного строя в Чеченской Республике.

ВОЙНА В ЧЕЧНЕ НЕ ОКОНЧЕНА. ПОТОМУ ЧТО В НЕЙ БЫЛО УБИТО ГОРАЗДО БОЛЬШЕ РОССИЙСКИХ СОЛДАТ, ЧЕМ ПОХОРОНЕНО.

В городе Ростове-на-Дону на запасных путях стоит поезд. В белых рефрижераторных вагонах его при температуре минус пятнадцать градусов хранятся тела погибших в Чечне солдат. Три года.

Опознанием тел занимается 124-я судебно-медицинская лаборатория Северокавказского военного округа. С февраля 1995-го лабораторию возглавляет полковник Щербаков. За это время сутулость заменила полковнику выправку. Но он ни разу не пытался подать в отставку.

Имена 533 солдат установлены. 458 еще лежат безымянными. А их все везут и везут из холодильников Моздока. На обернутых фольгой носилках в «черных тюльпанах» и в зеленых «КамАЗах» с надписью на лобовом стекле — «груз 200».

Кольцо, одеяло и черный зуб

Валентина Демьяновна Коюкова жила в ростовском военном городке. Совсем близко от того места, где стоит сейчас поезд. Сын ее Сережа был капитаном автомобильных войск и возил грузы в Чечню. Если б Валентина Демьяновна знала, что в саму Чечню. Прямо в Моздок, в Грозный, в Ханкалу… Но разве же дети рассказывают матерям, куда едут? Капитан Коюков говорил, что сопровождает «Уралы» только до чеченской границы, а там за руль садятся другие, мама, не волнуйся.

4 апреля 1995 года Валентине Демьяновне позвонили какие-то военные и сказали, что вверенную капитану Коюкову колонну грузовиков расстреляли. А сам капитан пропал без вести вместе с машиной.

— Жив,— подумала Валентина Демьяновна.— В плену…

И поехала искать.

Она искала почти год. Ездила в Шали и Аргун, где, по слухам, содержались пленные. Жила у добрых людей. Питалась хлебом и тушенкой. Чеченские мужчины сочувствовали ей, и один даже согласился возить ее всюду на своей «Ниве» за 150 тысяч в день. Сами потерявшие сыновей чеченские женщины кидали в нее камнями и кричали: «Убит твой выродок, убит! И если бы было у тебя их семеро, все семеро были бы убиты».

Но у Валентины Демьяновны был только один сын, и она не могла поверить в возможность его смерти до тех пор, пока в Шали, увидев фотографию и услышав фамилию Коюков, один чеченец не сказал ей:

— Мать, не ищи его живого. Нет смысла. Русские забрали в плен моего брата. Видно, твой сын большая шишка у них. Мне обещали отдать брата, если я найду капитана Коюкова живым. Только я не нашел его, мать. И значит, он мертв.

Русские военные действительно искали капитана Коюкова. Отец Сережи, полковник в отставке, подключил все свои старые связи. Ему даже разрешили летать над Чечней на вертолете и искать потерявшийся где-то в горах «Урал». А еще отставной полковник Коюков был лично знаком с начальником судебно-медицинской лаборатории полковником Щербаковым.

Щербаков тоже искал знакомого молоденького капитана. Ходил по вагонам, комкая в руках черную шапку, и не нашел. Но после разговора с чеченцем Валентина Демьяновна опять позвонила полковнику Щербакову и опять попросила его осмотреть поезд мертвецов. И Щербаков опять пошел по вагонам.

Не потому, что не был уверен в тщательности предыдущего осмотра, а потому, что не может же русский офицер пропасть бесследно, и надо же его искать. Даже там, где уже искал.

Разумеется, капитана Коюкова в вагонах не было.

Наступила зима. Война продолжалась. Валентина Демьяновна снова стала платить 150 тысяч в день шоферу-чеченцу. И очень часто в машину к ним подсаживались боевики. Каждый мог оказаться убийцей ее сына, но Валентина Демьяновна все равно расспрашивала их.

И вот однажды в машину сел погреться пожилой чеченец с автоматом Калашникова и, выслушав историю, сказал:

— Я похоронил твоего сына. У него на пальце было обручальное кольцо. Он был в кабине «Урала», который наши сбросили в ущелье полгода назад. Я полез за аккумулятором, а нашел твоего сына. Обернул в одеяло и похоронил.

Валентина Демьяновна хотела спросить где, но чеченец опередил ее:

— Не ищи. Десять дней назад я показал это место русской похоронной команде. Я сказал им, что на пальце покойника золотое кольцо, и тогда они вырыли твоего сына, сняли кольцо и отправили тело в Россию,— чеченец помолчал немного.— А еще они сняли с него сапоги. Потому что они солдаты, и у них нет сапог, а на твоем сыне сапоги были совсем новые.

В Россию для мертвого солдата — значит в Ростов. Домой. И Валентина Демьяновна вернулась.

Начальник 124-й судебно-медицинской лаборатории полковник Щербаков посмотрел на нее волчьими своими глазами и в двадцать пятый раз повторил:

— Вашего сына здесь нет. Мы искали.

— С него сняли сапоги,— перечисляла Валентина Демьяновна особые приметы.

— Там со всех сняли сапоги.

— Его похоронили в одеяле…

— В одеяле? — полковник Щербаков вздрогнул.

Дело в том, что если солдат похоронен одетым, обутым, завернутым в одеяло или хотя бы в рогожу — значит, это чеченец. Русские просто бросают своих мертвецов в яму и засыпают землей. В хозяйстве полковника Щербакова было несколько десятков завернутых в одеяла трупов, но никому даже в голову не приходило искать среди них русского солдата.

(Трупы чеченцев оказались в ростовских вагонах в начале войны случайно. Два месяца назад в Ростов приезжала от республики Ичкерия делегация и просила «положить трупы, где взяли». Ни одного тела чеченцам не вернули, но это отдельная история.)

Дальше все было просто. Труп нашли, разморозили, развернули одеяло. И Валентина Демьяновна узнала черную куртку. Но мало ли таких курток? Под курткой была майка: серая с длинными рукавами в рубчик. Такие майки выдавали офицерам, служившим в Германии. Давно, когда в Германии служил Сережин отец.

Валентина Демьяновна попросила санитаров открыть лицо покойного, но санитары медлили. У них есть какая-то своя необходимая для экспертизы процедура, которую нарушать нельзя. Голова покойного была обернута бушлатом.

— Откройте же ему лицо,— сказала Валентина Демьяновна.

Но когда санитары сняли бушлат с головы, лица там никакого не было. Голова была раздавлена. Целыми остались только зубы, и Валентина Демьяновна сразу узнала тот обточенный черный, на который Сережа давно уже собирался поставить коронку, да все как-то руки не доходили.

Дальше Валентина Демьяновна рассказывать не может, потому что начинает плакать.

Мой фотограф опускает камеру, тяжело вздыхает и садится на ковер. А я пинаю его ногой в бок и шепчу:

— Снимай! Это твоя работа.

Счастливый жетон

Дым от сигарет «Наша марка» пахнет сеном. Военный такой запах, как будто жгли хлеб. Полковник Щербаков курит одну за одной и смотрит в компьютер. К компьютеру приклеена табличка — «подарок Александра Лебедя». В мониторе картинка. На картинке — горы. Три хребта. Диаграмма, изображающая по месяцам, когда и сколько было опознано пригодных, условно пригодных и непригодных для опознания трупов.

Щербаков рассказывает, что спады на диаграммах совпадают с переговорами и перемириями, когда матери уезжали в Чечню, надеясь, что там начнут обменивать пленных. Писали письма министру, дескать, «мой сын в плену с самого начала войны, прошу обменять в первую очередь». А сын-то и не в плену вовсе, а здесь, в вагоне.

Всякий раз, когда в Чечне шли переговоры, откуда ни возьмись появлялись гадалки и экстрасенсы. Смотрели на фотографии, называли матерям какие-то адреса в Чечне, и матери ехали. Платили деньги. Очень глупо и всегда безрезультатно.

Полковник Щербаков говорит, что нельзя запретить матерям надеяться, и тут я, кажется, начинаю понимать, как этот человек за три года не сошел с ума. Ведь ему-то можно запретить надеяться. Он же военный.

— Как,— спрашиваю я,— вы начали делать эту работу?

— Очень просто,— отвечает полковник.— Мне приказали.

— А почему нельзя похоронить всех в братской могиле под вечным огнем? Зачем вообще опознавать павших?

— Затем, чтобы сохранить дух армии.

— Что такое дух армии?

— Поставьте себя на место солдата, идущего в бой,— полковник смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю взгляда.— Солдат должен быть уверен, что его не бросят, даже если он мертв.

Я смотрю, как сползает с моих ботинок на серые половицы снег, и думаю, что солдат в России испокон века был уверен, что его бросят, даже если он жив.

Но сказать такое полковнику у меня не хватает духу. И поэтому я спрашиваю:

— Может быть, для того, чтобы сохранить дух армии, не надо вести необъявленных войн?

— Не комментирую! — скороговоркой отвечает полковник, и скула у него дергается, и он отворачивается к стене.

И я говорю:

— Извините.

В соседней комнате перед телевизором сидят женщина с припухшим лицом и старик в кроличьей шапке. Они смотрят видео. Это выглядит так мирно, как если бы они сидели на кухне и смотрели «Санта-Барбару». Правда, по видео показывают бесконечную череду обезображенных трупов.

Женщина говорит, что на экране ничего узнать нельзя и просится в вагоны посмотреть своими глазами, но эксперты мягко отказывают ей, потому что знают ведь, какой там запах. Даже несмотря на пятнадцатиградусный мороз от сладкого запаха там через две минуты начинает першить в горле.

Полковник Щербаков рассказывает мне, что хороший эксперт должен сострадать:

— Если субъекты опознания не будут чувствовать искреннего сострадания со стороны эксперта, они просто замкнутся в своем горе и не дадут нужной информации.

Нужная информация — это особые приметы. Татуировки, сведения о перенесенных болезнях, рентгеновские снимки. В России нет специального закона о группах риска, и солдата, который, давая присягу, клянется умереть, даже не дактилоскопируют при жизни.

Некоторые солдаты, прошедшие Чечню без единой царапины, уходя на дембель, оставляли свой личный жетон товарищам. Такой жетон считался счастливым. Своего рода талисманом, защищающим от пуль. И если солдат Сидоров, уходя домой, подарил свой счастливый жетон солдату Петрову, а солдата Петрова убили, то похоронку получит мать солдата Сидорова. И слава Богу, если к тому времени Сидоров уже успеет вернуться домой.

Или вот, например, в кармане погибшего солдата нашли документы на имя Саламбека Хаджиева. Думали — чеченец, а когда провели экспертизу, выяснилось, что это не Хаджиев никакой, а Осипов, и не чеченец, а сибиряк.

Опознание происходит в несколько этапов. Сначала родители предоставляют экспертам список особых примет. И эксперты максимально сужают круг поиска. Потом родителям показывают видео и фотографии. Потом проводят личное опознание, но даже если мать говорит «да, это он», тело сына не отдают ей сразу. Сличают его отпечатки пальцев с ее отпечатками. При помощи компьютерных программ по черепу восстанавливают лицо… Потому что было уже несколько ошибок, и одной женщине с Алтая приходилось хоронить сына дважды.

В помещении лаборатории чисто, пахнет карболкой, на полках разложены приготовленные для экспертизы черепа. Совсем не страшные. Если только не думать, что всего год назад этот череп кричал «ура», а где-то в вагоне лежит принадлежащее этому черепу тело без головы.

Титановая ключица

Ольга, мать Андрея Мухаева из Тюмени, получила похоронку. Сын ее Андрей Мухаев служил танкистом. Сгорел в танке, но никто не мог сказать толком когда, где и при каких обстоятельствах.

Ольга начала искать. Ездила по разным воинским частям, расспрашивала русских и чеченцев. Узнала номер танка и день, когда этот танк был подбит. Ей уже должны были сказать точно где. Но тут Ольгу ранили в голову. Четыре месяца она пролежала в больнице. Ей сделали трепанацию черепа. Вышла инвалидом второй группы, снова поехала в Чечню и узнала, наконец, что сын ее погиб в Грозном в Микрорайоне и тело его было доставлено в Ростов.

У Андрея Мухаева была очень хорошая особая примета. В детстве он занимался спортом, получил травму, и врачи поставили ему титановую ключицу.
— Ищите,— сказала Ольга полковнику Щербакову,— мальчика с титановой ключицей. Он сгорел в танке. В Микрорайоне. Во время штурма.

И полковник Щербаков стал искать. Только не мальчика с титановой ключицей, потому что от людей, сгоревших в танке, не остается ключиц. Ни рук не остается, ни ног, ни голов, ни ребер — только кусок угля. И полковник Щербаков нашел два черных угольных чурбачка, извлеченных из танка в Микрорайоне. Один из них был Андреем Мухаевым. Но для того, чтобы определить, какой именно, надо было сделать генетическую экспертизу. А делают ее только в Москве и стоит она десять миллионов рублей.

К тому времени Ольга продала уже все, что можно было продать и взяла у добрых людей столько денег в долг, что не вернуть уже теперь до конца жизни. А тут еще двадцать миллионов. Экспертизы-то нужно делать две. Ольга опять поехала в Тюмень. Обратилась в мэрию. Мэрия, поднатужившись, выдала Ольге двадцать миллионов, и Ольга сделала экспертизу. И нашла сына.

Просто потому, что так надо. И вовсе не для того, чтобы всякий военный чин, включая верховного главнокомандующего, отдавая приказ об очередном наступлении, не смел забывать, что посылает на смерть не абстрактную боевую единицу, а Андрюшу Мухаева, мальчика с титановой ключицей, который в детстве занимался спортом, и упал однажды, и больно ушибся.

Ольге выдали деревянный гроб из неструганых досок. Две простыни и солдатскую форму. Вместе с Ольгой забирать Андрюшу Мухаева из поезда мертвецов пошла Валентина Демьяновна Коюкова. Потому что все матери, приезжающие в Ростов на опознание, уже год останавливаются у нее.

По дороге в лабораторию женщины купили пару носков. Разложили в гробу гимнастерку, штаны и синюю солдатскую майку. И стали ждать.

Когда санитары вынесли Андрюшу Мухаева, весил он почти столько же, сколько весил, когда родился,— четыре килограмма. И такая же была прицеплена к нему клеенчатая бирка с номером.

Валентина Демьяновна Коюкова запеленала Андрюшу в майку, положила внутрь гимнастерки. Все сама, потому что Ольга потеряла сознание. И Андрюша уехал домой.

Их еще сорок шесть лежит таких угольных чурбачков при температуре минус пятнадцать градусов в белых вагонах на запасных путях в городе Ростове-на-Дону. Эксперты между собой называют их — пепел. 460 миллионов нужно, чтобы опознать их.

Слово офицера

С января 1995-го ищут своих пропавших детей Ольга Морозова из Саратовской области, Лидия Белоус из Дудинки, Наталья Бабарыкина из Кемерово, Светлана Царегородцева и Роза Халишкова из Кабарды. Ищут и не могут найти.

А отец солдата Горбаня поехал в Чечню искать сына и погиб. И пришлось матери солдата Горбаня сначала забирать из Шатоя мужа, а потом из Ростова — сына.

А месяц назад командующий Северокавказского военного округа генерал-майор Виктор Казанцев объявил вдруг, что все тела из стоящих в Ростове вагонов будут захоронены в безымянных могилах под номерами.

Полковник Щербаков злится, когда я спрашиваю об этом.

— Глупости! Глупости или провокация! Не подумали тыковкой-маковкой. Забыли, что головы нужны не только фуражку носить. Запутали командующего и заставили озвучить решение, которого никто не принимал.

— Кто запутал? — спрашиваю.

— Не могу сказать,— отвечает Щербаков. — Они скрываются за документами с грифом «для служебного пользования». Командующий из тех генералов, которые не прячут своих сыновей в тылу. Сын командующего получил в Чечне пулевое ранение в позвоночник. Скажите, мог бы такой отец приказать захоронить неопознанные останки?

Я не знаю, что ответить. Солдатские матери говорили мне, что есть в Москве «Военно-мемориальная компания», которой выгодно получить заказ на захоронение неизвестных солдат, как любой коммерческой фирме выгодно получить государственный заказ.

Начальник пресс-службы Северокавказского военного округа полковник Фирсов говорил мне, что решение о захоронении принимается в Москве. И еще я своими ушами слышал, как командующий сказал на пресс-конференции: «Конкретно будут определены место, сроки, кто, как… и где произойдет захоронение.»

— Так будет захоронение или нет? — спрашиваю я полковника Щербакова.

— Никаких захоронений, пока полностью не истощатся экспертные возможности,— отвечает полковник,— не будет.

Слово офицера.

Сон Долбоноса

Полтора года назад к Валентине Демьяновне Коюковой приехал из Кузбасса Петр Долбонос, отец пропавшего без вести солдата. Валентина Демьяновна, как и всем приезжавшим, отвела ему место в гостиной на диване, а на следующее утро накормила завтраком и повезла к полковнику Щербакову в лабораторию.

Стояло лето. Мальчишки сидели на тутовых деревьях, и губы у них от шелковицы были черные. У железных ворот с красными звездами стоял часовой, чтобы не подпускать мальчишек к поезду. Впрочем, мальчишки туда и не стремились.

Как только Валентина Демьяновна ввела Долбоноса в кабинет к Щербакову, полковник (глаз-то наметанный) сразу попросил ассистента поставить видеопленку с изображением тела номер 161. Даже хорошо уже к тому времени знавшая Щербакова Валентина Демьяновна не могла предположить, что полковник помнит в лицо все трупы в своих вагонах. А Долбонос пробормотал, смущаясь и имея в виду сына:

— Не может быть… Он и не похож на меня даже…

Отправились смотреть видео. Сходство живого отца и мертвого сына, на взгляд Валентины Демьяновны, было разительным. Но Петр Долбонос сказал:

— Нет, мой сын молодой, а этот какой-то старый.

Полковник Щербаков заметил, что в течение последних пяти минут перед смертью солдат может постареть на 100 лет, но и это не было достаточным аргументом для Долбоноса.

Стали вспоминать особые приметы: шрам на затылке, детский перелом… Все это совпадало с особыми приметами тела номер 161.

Полковник Щербаков назначил на следующий день личное опознание. Валентина Демьяновна повела Долбоноса домой, а он все бормотал дорогой:
— Нет, не может быть, не похож…

На следующий день санитары вытащили тело из вагона-рефрижератора и положили на открытом воздухе на стол под кустом сирени. Запах был чудовищный, невыносимый. У трупа были отрезаны уши, потому что есть у чеченцев обычай отрезать уши убитых врагов в качестве трофея. Челюсть покойному никто не подвязывал, и от этого зубы его были страшно оскалены. И кожа на нем лопалась.

— Нет,— сказал Петр Долбонос.— Не похож.

Ему показывали шрам на затылке, но от все твердил:

— Не похож, не похож, не похож…

До тех пор, пока не потерял сознание и не грохнулся оземь. Потом Долбоноса привели в чувство, отволокли под руки подальше от стола и посадили на скамеечку. На видеопленке снято, как полковник Щербаков подошел к нему, обнял и долго говорил что-то на ухо. Лицо Щербакова было очень спокойным и он даже хотя и горько, но улыбался, если можно назвать улыбкой необычно мягкое выражение волчьих глаз. Я не знаю, что говорил Щербаков. И не дай Бог мне узнать.

А ночью Валентина Демьяновна проснулась от крика. Часы показывали половину пятого. Наскоро накинув халат, она выскочила из спальни.

Петру Долбоносу приснился сон. Будто стоит он на стадионе, а вокруг по тартановым дорожкам бегут солдаты в рваной полевой форме. И сын его бежит среди них. Останавливается, подходит, смотрит в глаза и говорит:

— Папа, это я… Что же ты не узнаешь меня? Когда же нас всех заберут отсюда?

Валентина Демьяновна присела к Долбоносу на диван, обняла, стала гладить его по голове и приговаривать:

— Что случилось, Петя? Что случилось?

А отец солдата Петр Долбонос все плакал и плакал, плакал и бормотал:

— Это он, Демьяновна… Это он…

Слова утешения

Дым от сигарет «Наша марка» пахнет сеном. Военный такой запах, как будто жгли хлеб. Я сижу в кабинете начальника 124-й судебно-медицинской лаборатории полковника Владимира Владимировича Щербакова и спрашиваю: когда же?.. Когда их всех заберут отсюда? Когда будут опознаны и похоронены все погибшие в Чечне солдаты?

Владимир Владимирович курит одну за одной, пьет кофе и говорит:
— Всех опознать нельзя. По нормам Минздрава. Если удастся установить имена 86 процентов, я свой долг эксперта буду считать выполненным.

За три года через лабораторию Щербакова прошло больше тысячи трупов. И он помнит в лицо тех, у которых есть лицо. И не сошел с ума. И ни разу не попросился в отставку.

Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств 14 процентов этих трупов не будут опознаны никогда. 140 человек, 140 солдат придется волей-неволей хоронить в безымянных могилах под номером. Но и это еще не конец. Новые трупы все везут и везут в Ростов из холодильников Моздока «черными тюльпанами».

И я не знаю слов утешения. Мне кажется, что Владимир Владимирович Щербаков знает. Знает, но не говорит. Никому, кроме тех, кто завтра будет хоронить детей.

458 погибших в Чечне солдат все еще лежат в Ростове-на-Дону безымянными. А их все везут и везут из холодильников Моздока

Командующий Северокавказского военного округа генерал-майор Виктор Казанцев недавно объявил, что все тела из стоящих в Ростове вагонов будут захоронены в безымянных могилах

Журнал «Коммерсантъ Власть» №46 от 23.12.1997. ВАЛЕРИЙ ПАНЮШКИН

Интервью Андрея Бабицкого с Владимиром Щербаковым

Судмедэксперт Владимир Щербаков рассказал журналисту Аркадию Бабченко о том, как в России идентифицируют неизвестных солдат

Военный репортер, основатель проекта «Журналистика без посредников» Аркадий Бабченко поговорил с бывшим главой 124-й Ростовской военной судебно-медицинской лаборатории Владимиром Щербаковым, который руководил идентификацией всех неизвестных солдат Первой и Второй чеченской войн.

Помещение частной судебно-медицинской лаборатории ООО «124 Lab» – предбанник с секретаршей и такой же крохотный кабинет. В нем анатомический манекен, простая мебель, шкаф, компьютер, чайник – все друг на друге – и длинный ряд дипломов, грамот и благодарностей на стене.

Создал ООО «124 Lab» легендарный Владимир Щербаков – бывший руководитель бывшей 124-й Ростовской военной судебно-медицинской лаборатории, через которую прошли останки всех неизвестных солдат Первой и Второй чеченской кампании.

Сгоревших в танках, подорванных на фугасах, обглоданных собаками в Грозном, свезенных в пластиковых мешках с блок-постов.

Почти все они были опознаны – Щербаков создал с нуля уникальную систему идентификации погибших, структурировал весь накопленный лабораторией опыт, построил концепцию единой информационной базы данных военнослужащих.

Затем он был уволен, а его лабораторию расформировали.

Сейчас он снимает у Центральной городской больницы Ростова-на-Дону две комнатушки. На задворках снимает. В бараке пищевого блока.

Другого места ему не нашлось. Занимается Щербаков тем же, чем и раньше. Только теперь – на частной основе. Государству его работа и его знания не нужны.

— Владимир Владимирович, насколько я помню, вы служили на флоте. Как вы попали в судебную медицину?

— Я офицер медицинской службы. Окончил Военно-медицинскую академию, где занимался патологической анатомией. Затем два года служил на Тихоокеанском флоте на миноносцах. А когда открылась вакансия эксперта-криминалиста, ушел из плавсостава. В 1992 году перевелся в Ростов.

Начальником 124-й лаборатории стал в 1995-м, уже во время войны. Так и началась моя карьера. На сегодняшний день мой стаж экспертной деятельности составляет 33 года.

— То есть вы уже были опытным экспертом. А лаборатория вошла в войну подготовленной?

— Нет. Все разрабатывалось на коленке. Была поставлена задача идентифицировать, и делай, что хочешь. Просто был всплеск сверхответсвенности. У нас же тут толпы матерей пропавших солдат были. Хочешь не хочешь, приходилось делать. Потом, политическая составляющая — это же все вызывало негатив в массовом сознании. Надо было его гасить. Но можно гасить тупо — взять и зарыть, а можно по-человечески решить эту задачу, отдать матерям их мальчиков.

— Сколько через вашу лабораторию прошло погибших?

— За обе кампании – около четырех тысяч. По первой войне – по состоянию на 2003 год, когда меня уволили, – мы идентифицировали 94% погибших. По второй – 99%. Мы работали. Разрабатывали новые методы идентификации, среди них дерматоглифика признаков кровного родства по строению гребешковой кожи (установление родства по сходству отпечатков пальцев. – РП). На основе этого метода создана компьютерная программа.

Идентификация по особенностям строения реберного каркаса на основе сравнения прижизненных флюорограмм и посмертных рентгеновских снимков – тоже наше ноу-хау. Это работа Андрея Ковалева была, на ее основе получилась докторская, а Андрей Ковалев возглавляет сейчас Российский центр судебно-медицинской экспертизы (РЦСМЭ). Мы усовершенствовали сравнение совмещения прижизненных фотографий и черепов. В совокупности – получили такой высокий результат.

— Как все это выглядело? Вот привозят вам две обгоревшие ноги в кирзовых сапогах…

— Привозят тело. Оно исследуется – какую идентификационно-значимую информацию оно на себе несет. Начиная с ориентирующих признаков – одежда, шеврон, имеются ли на шевроне самодельные надписи, маркировка одежды, номер военного билета… По ним можно выйти на конкретного человека. Хотя и не факт: одеждой могли поменяться. Личные вещи тоже важны. Письма. Это и почерковый материал, и установочный, потому что адреса там указывались. Это все педантично учитывалось, фотографировалось, снималось на видео. После снятия одежды переходили к исследованию тела.
Тела классифицировали по трем категориям: пригодные, условно-пригодные и непригодные для опознания. Акцент делали на условно-пригодных и на непригодных. Пригодных и так опознают.

Фактор времени тоже имеет огромное значение для опознания. Фиксировали все признаки внешности, в обязательном порядке – фото- и видеосъемка в пяти ракурсах, детально. Особые приметы – татуировки, рубчики, родинки…

— А информационную базу откуда брали? Ну, есть у парня татуировка – и что дальше?

— Из уст субъектов опознания. Это родители, сослуживцы. А текстуальные данные – ну, например, антропометрию, данные медицинских обследований – присылали военкоматы. Антемортальная – то есть прижизненная – база данных заполнялась с использованием вот таких источников информации. Самыми ценными субъектами опознания являлись, как вы думаете, кто?

— Сослуживцы?

— Старшие сестры. Как субъекты опознания они даже ценнее, чем мамы. Мама с четырнадцати лет уже не так знает своего сына, как старшая сестра своего брата.

Да и память у матерей не такая цепкая.

— У меня мама перед отправкой в Чечню фаланги пальцев на ногах линейкой мерила.

— Правильно делала. Пальцы на ногах сохраняются чаще, чем на руках.

— Я помню, вы бились, чтобы создать в Минобороны общую антемортальную базу данных военнослужащих именно для опознания. Удалось?

— Не удалось. Тогда не было законодательной базы. Даже написанный проект закона об идентификации и регистрации – ну, он дошел до первого чтения. После завернули. Зачем нам своих погибших солдат идентифицировать, правда? Ограничились законом о дактилоскопической регистрации, с подтекстом: потом напишем еще закон о геномной регистрации, и в этом правовом поле будем действовать. Вот до сих пор и действуют. О геномной регистрации закон в итоге приняли. Но он, во-первых, затрагивает только осужденных за тяжкие преступления, а во-вторых – все равно мертвый. В военкоматах проводится только дактилоскопия пальцев рук.

— Вы сказали, что пальцы ног сохраняются лучше…

— …особенно если человек гибнет в горящей бронетехнике. Ноги, обутые в кирзовые сапоги, не так сильно сгорают, сохраняют папиллярный узор. И можно, не прибегая к дорогим методам, только на основании этой дактилоскопической информации идентифицировать человека.

Но тут важнее другой аспект – правозащитный. По закону дактилоскопическая информация пальцев рук должна храниться до достижения человеком восьмидесятилетнего возраста. Законопослушный мужской контингент проходит через этот фильтр снятия отпечатков, служит два года и после этого остается в базе данных на всю жизнь. То есть, во-первых, государство всех граждан мужского пола автоматом записывает в потенциальные правонарушители. Это ненормально. В Штатах, например, данные хранятся ровно столько, сколько человек служит – после увольнения он вправе затребовать свой профайл и уничтожить его. Это нормальный порядок взаимоотношения государства со своим гражданином.

Но, во-вторых, что еще важнее, тем более, в нашей стране… Да, он законопослушный, он не совершает преступлений и до восьмидесяти лет не совершит, – но его в мгновение ока могут подставить. Тут надо просто уточнить: вся эта база данных хранится где? В нашем самом законопослушном ведомстве – МВД. Сейчас дня не проходит без новостей о преступлениях сотрудников полиции.

Пальчики подсунуть, чтобы посадить любого другого вместо себя? Да легко! Между тем пальцы ног, подошвы, их папиллярные узоры несут ту же самую идентификационно значимую информацию. Но на босые пятки убийство не повесишь.

Тут уж человек может быть спокоен. Но этого не делается. Берутся по-прежнему отпечатки пальцев. Которые, к тому же, часто обгорают.

— Почему?

— Знаете, в армии есть такой ответ: «Потому что, в общем, вот». Вот, потому что, в общем, вот.

— А зубы? Стоматологическая база данных есть?

— Прижизненной нет. Прижизненная не создается. Сейчас солдаты проходят только дактилоскопию пальцев рук. Больше ничего.

— Скажите, с вашей точки зрения, как эта система должна выглядеть в идеале?

— Вот смотрите. Антемортальная информация должна иметь три уровня. Первый – признаки внешности, особые приметы, антропометрические и дентальные данные, то есть зубы. Второй – полная дактилоскопическая информация: пальцы рук, ног, ладони, подошвы. Третий уровень – материальные носители ДНК человека, то есть кровь.

Первый уровень применим к погибшим, пригодным для визуального опознания. Если погибший проходит по этому уровню, идентификация занимает считанные минуты. Чечня показала: первая война – для визуального опознания были пригодны 60% неопознанных погибших, вторая война – 80%. В первой больше горели в бронетехнике. То есть на одном только этом первом уровне мы за минуты можем идентифицировать 80% погибших. Этого не делается.

Второй уровень. Сейчас покажу… Вот фотография. Рука и часть грудной клетки. Это летчик погибший. Кроме руки – ничего. Но сохранилась гребешковая кожа пальцев рук (отпечатки пальцев). Можно установить личность по дактилоскопической информации. Опять же, Чечня показала: по первой – сохранность пальцев рук у 27%, по второй – 57%. Также можно опознать за минуты.

И третий уровень – это костные останки, обугленные тела, тела в состоянии глубокой гнилостной трансформации. Первая Чечня – 11%, вторая – 4%. То есть нуждаемость в третьем уровне по второй Чечне — всего 4%. Объясняется это тем, что во второй Чечне была иная структура боевой травмы: по-другому стали воевать, технику уже так бездумно не жгли – одно пулевое ранение, остальное сохранно. Скажите: зачем использовать дорогостоящую молекулярную генетику, если идентификация вполне осуществима дешевыми методами – просто необходима антемортальная база данных? Из этого сейчас делается только частично второй уровень. Только пальцы рук. Все.

— Эта трехуровневая концепция разработана в вашей лаборатории?

— Да. Я ее сам разработал. Она детальная, здесь все прописано. Можно брать и работать.

— И почему ее не приняли?

— Министерство обороны сочло это нецелесообразным. Объяснение все то же – потому что, в общем, вот.

— Насколько я понимаю, в процессе вашей работы была создана и база данных?

— Да.

— И что с ней?

— Не знаю. Где-то хранится, наверное. У меня нет информации.

— 124-я лаборатория – это же было делом вашей жизни?

— Получилось, что так. Морально я еще там. Я еще там.

— Как вы не спились?

— Храм. Храм.

— Синдрома пост-комбатанта не было?

— Нет. Поставлена военная задача, задачу надо решать. Были у нас ребята, которые, конечно, подсели на алкоголь. Не мои сотрудники, прикомандированные.
Один из них умер. Один повесился на Камчатке. Один в психушке пролежал какое-то время. Одного из алкогольной комы выводили. Все было, но это война. Разумеется, к военным потерям в России эти смерти не относятся.

— Вас уволили в 2003-м. Официально – по достижении пенсионного возраста. Но у меня ощущение – потому что слишком много говорили. На их языке это называется «несанкционированная выдача информации СМИ».

— А руководство этого и не скрывало. «Ты слишком активен, друг» – это мне прямо говорилось.

— Что стало с лабораторией после вашего увольнения?

— Она претерпела ряд оргштатных преобразований. Сначала образовали 16-й центр (16 Государственный центр судебно-медицинских и криминалистических экспертиз СКВО – РП.), а сейчас они стали филиалом 111-го центра Минобороны. Теперь это все это подчиняется непосредственно Москве. Самой 124-й лаборатории как таковой больше не существует. Зачем это было сделано? А потому что, в общем, вот. Из прежнего состава остался только один человек. Остальные одиннадцать по разным городам и весям – кто-то уволился, кто-то продолжил служить.

— Опыт лаборатории утерян?

— Да.

— А те тела, которые так и не удалось опознать и которые потом были захоронены на Богородском кладбище в Подмосковье? Мне Виталий Бенчарский, член рабочей группы Комиссии по военнопленным, интернированным и пропавшим без вести, в которой вы работали тоже, рассказывал, что там нужна была какая-то незначительная сумма, чтобы опознать всех.

— Изначально финансирование было смехотворным, да. Не знаю, за счет чего работали. Затем, когда назрела необходимость и возможность оснаститься абсолютно всем, что используется в мировой практике для проведения идентификаций, в общей сложности где-то на три с половиной миллиона долларов оборудование было закуплено. Это не так много. У американцев бюджет военного института патологии – пять миллионов в месяц.

Богородское кладбище в деревне Тимохово Ногинского района — место захоронения погибших в Первой и Второй чеченской кампаниях, останки которых так и не удалось опознать. Фото: Аркадий Бабченко

Богородское кладбище в деревне Тимохово Ногинского района — место захоронения погибших в Первой и Второй чеченской кампаниях, останки которых так и не удалось опознать. Фото: Аркадий Бабченко

— Вы упомянули, что о политической составляющей в вашей работе. Когда давление было больше – в первую войну или во вторую?

— Оно было и в первую, и во вторую. Просто во вторую стала происходить трансформация понимания целей нашей работы, причем на самом верху. Это все оттуда пошло, с самого верха. Власти просто надоело само звучание этой темы в СМИ.
Ну, хорошо, надоело – давайте закопаем просто, и все. Но закопать – означает не взять от неидентифицированного тела всю информацию. Поставить крест. Это бесчеловечно, это ненормально.

Поэтому предлагалась модель – да, надо захоронить, но когда со всего массива погибших будет взята вся информация. С каждого. Вот что вынашивалось.

А тут вторая война, и пошел новый поток. Причем в этом потоке преобладали те, кто пригоден для визуального опознания. «А что вы с ними возитесь? А зачем?» Как зачем, ребят? Это наши солдаты или нет?

В первую войну было допущено семь ошибок субъектами опознания. Потом пришлось проводить эксгумацию. Мы эти ошибки установили задним числом только благодаря тому, что все было зафиксировано на видео, и у всех была взята идентификационно-значимая информация.

Ну вот, он пришел с каким-то актом опознания. А сослуживец его или пьяный был, или взял и подмахнул просто, чтобы ужас этот забыть уже поскорее – и вы считаете, что человек опознан?
А если сослуживец ошибся? Тогда весь тот массив, который поступил вместе с ним – десять-пятнадцать человек – их всех надо выкапывать.

Это следственные действия.

Смотрите, как здорово поступили хорваты. Они по окончании войны на национальном кладбище Загреба построили мемориал. Что он собой представляет? Пантеон – это только видимая часть. А под ним бункер, где в контейнерах сохраняются тела. Любого можно брать, и при новой информации с ним работать дальше. С одной стороны, они всех разместили на кладбище, с другой стороны, ни одного не бросили и не закопали. Как только идентификация будет закончена, можно хоронить. Вот это пример того, как нужно работать с павшими.

— Это естественно. Хорваты считают, что они вели справедливую войну – я не говорю сейчас, так это или не так на самом деле. Наше же правительство знает, на мой взгляд, что оно вело войну преступную. Поэтому там – помнить, здесь – зарыть и забыть. Ладно. Вас уволили из армии. Что потом? Как вы жили дальше?

— Дальше пять лет был депутатом законодательного собрания. По одномандатному округу, самовыдвиженец. Победил с результатом 56%, занимался социальной политикой. Потом… Надо ж как-то трудоустраиваться. Что творилось в областном бюро судмедэкспертизы, я знал. В прессе была масса публикаций. Это была ОПГ, натуральная организованная преступная группировка. Идти назад в свою контору рядовым экспертом? Своими глазами каждый день наблюдать, как созданная тобой система валится и рушится. Поэтому, учитывая, что законом предусмотрена возможность негосударственной экспертной деятельности, я взял и учредил ООО «124 Lab» Нас четыре человека – я, бухгалтер, секретарь и эксперт-почерковед. Если вопрос выходит за рамки моей компетенции – фармакология, акушерство и гинекология, неврология – привлекаю соответствующих экспертов. Таким вот образом и работаем.

— Кто ваши клиенты?

— В основном адвокатура, конечно. Но и прокуратура, и суды, и МВД, и Следственный комитет тоже обращаются. Хотя и немного, в общей массе – процентов пять. Недостатка в работе я не испытываю. Загружен полностью. Ни выходных, ни проходных. Анализ экспертных заключений, формулирование альтернативных версий. Бывает, выезжаю на эксгумацию.

— Вы сказали об альтернативных версиях. Насколько я понимаю, ваша экспертиза опровергает результаты официальной, государственной? Как часто суды принимают ваши доводы?

— Ну, скажем так: за прошлый год с моего посыла суд в девяти случаях пришел к необходимости вынесения оправдательного приговора.

Ну и наоборот. Во Владикавказе двоих полицейских осудили за применение пыток с использованием электротока. В Ставрополье резонансный случай с Машей Губаревой, когда была сфальсифицирована экспертиза, по которой она якобы умерла от переохлаждения, а фактически девчонке шею свернули. Убийца объявлен в розыск. Убийство спецназовца Чудакова с семьей на трассе М-4, резонансное дело: там подозревался некий Серенко. Ему вменялось убийство всей семьи. Но при исследовании фотоматериалов были установлены следы наручников на руках Чудакова. Учитывая, что четыре трупа, и убиты все по-разному – один человек этого сделать не мог. А вменялась вина только Серенко. Но два года он все же просидел в СИЗО. Дело до сих пор так и не раскрыто. Сейчас этот Серенко под подпиской о невыезде. То есть работаем, работаем.

— Как вы можете охарактеризовать ситуацию с экспертизой в целом? Что сейчас происходит с профессией?

— Я бы охарактеризовал ситуацию так: вырождение в зачатии. Подавляющее большинство молодых экспертов профессионально доношенными назвать нельзя. Это я вам как эксперт с тридцатилетним стажем говорю. Это жутко. Это просто страшно. В целом, примерно в 70% случаев экспертиза устойчива. Она не без греха, но она на уровне троечки с плюсом: более или менее соответствует нормативно-правовым актам, написана правильно. Нельзя сказать, что это черная продукция – она серая. Но вот остальные 30%…

Классика – Ставропольское судебно-медицинское бюро. По моему мнению, его руководство лет пятнадцать на свободе в долг ходит. Они по-иному не умеют уже. Я давал экспертное заключение в рамках уголовного дела по факту издевательств над Вячеславом Мерехой. Его мать сама вызвала полицию – он пил.

Четыре участковых, четыре здоровых мордоворота, задержали мужика. Били. Мало показалось. Мочились на него – мало показалось. Сняли штаны, вогнали швабру в прямую кишку. Порвали кишку.

Что пишет ставропольский эксперт? «Нет, там не было введения швабры. Это был удар в живот. Кишка лопнула в силу гидродинамических свойств». Бред полный! Тупая травма с такой топографией размещения повреждений невозможна – она противоречит всем анатомическим свойствам человека. Без повреждения мочевого пузыря, без повреждения лона, без знаков травмы снаружи – невозможна. Хитрили, лгали, изворачивались. В деле было две альтернативные экспертизы – из ООО «124 Lab» и из Российского Центра судмедэкспертизы Минздрава. Обе однозначны – так не бывает. Так на этого Мереху потом еще и покушение было. Его прооперировали, он ходит с этой фистулой, выведенной из брюшной стенки… Что вы думаете? Его еще ножом пыряют. Ну, жуть. Жуть.

— Что вы скажете по поводу педоистерии в стране? Судя по риторике, на Россию обрушилось педофильское цунами. Каков реальный процент дел о педофилии в вашей работе?

— Ничтожен. Это очередная кампания по поиску врагов. Вот возьмем известный случай с Владимиром Макаровым, осужденным за якобы развратные действия с собственной малолетней дочерью. Дело, на котором прославилась детский психолог Лейла Соколова, которая увидела в кошачьем хвосте что-то свое.

Я давал по нему заключение тоже. У ребенка на одежде обнаружили наложения ПСА-антигена. Простато-специфический антиген. Эксперт трактует это как сперму. С какой радости? ПСА-антиген – это то, что выделяется у мужчин, извините, с мочой. Руки после туалета не помыл, прикоснулся к одежде ребенка – он останется в качестве наложения, он очень маркий. Повторную экспертизу в рамках этого уголовного дела проводил Павел Леонидович Иванов, руководитель отдела молекулярно-генетических экспертиз, заместитель директора Российского центра судебно-медицинской экспертизы Минздрава. Тот самый, который проводил исследование останков царской семьи. В нашей стране выше него только звезды. Он дал заключение: все, что вложено в обвинительное заключение, противоречит науке вообще. Однако следствию, прокуратуре и суду это по барабану. Человек сидит. Вот вам и вся педофилия.

— Подводя итоги: судмедэкспертизы в стране больше не существует?

— Нет, это слишком громко. Но процессы, которые в ней идут… Системный распад, я бы так сказал. Мы вообще живем в жуткое время.

Аркадий Бабченко, Москва – Ростов-на-Дону. 15 мая 2013


Присоединяйтесь к нам:

Добавить комментарий