Бутов Денис

Памяти всех российских солдат,

погибших в Чечне.
Земля вам пухом, ребята.

День первый

      Гранатомет — вещь серьезная. Рацию снесло первым же выстрелом. Вместе с
радистом. Хорошо, что осталась рация в бэтре. Плохо, что бэтр зажгли на
пятой минуте боя. Спросонья все действо воспринималось мной как-то
дискретно, рывками.

      Вот я трясущимися руками пристегиваю очередной рожок к автомату, потом
прицеливаюсь, — рожок отваливается и падает на пол. На второй раз
пристегнуть получилось лучше. Наверное. Не помню. Вот, всхлипнув, съезжает
по стенке и съеживается клубком лейтенант Садыков. Вот у меня кончаются
патроны, я переворачиваю Садыкова на спину и начинаю лихорадочно обшаривать
его разгрузку в поисках рожков. Судя по развороченной груди и остекленевшим
открытым глазам, помощь ему уже не нужна. В общем, он был не самым плохим
лейтенантом из всех, кого я видел. Вот оскаленно-бородатая камуфлированная
фигура на мушке и длинная-длинная, патронов на двадцать, очередь. Ладони,
измазанные садыковской кровью, липнут к цевью.

      Было нас на этом блокпосту ровно двадцать шесть человек. С утра еще. А
потом нохчам зачем-то понадобились раздолбанные и провонявшие мертвечиной
остатки города, когда-то называвшегося Грозным. И нас за неполный час атаки
чехов на блок осталось десять, из них боеспособных — восемь. Вряд ли,
кстати, чехов поначалу было больше чем нас, просто они грамотно использовали
фактор внезапности. Да и бойцы у них поопытнее наших. По крайней мере,
просто так не подставляются под пули. Не то, что Саня Криволапов, который
лежит сейчас с разнесенным черепом возле Садыкова и еще нескольких ребят, из
тех, кто был в здании.

      Блокпост наш расположен удачно. Относительно удачно, конечно. Удачно
для нас, если уж совсем точно. В здании какой-то бывшей конторы. Одноэтажное
небольшенькое здание, построенное из бетонных плит, комнат на пять-шесть.
Много окон, большинство из которых мы заложили мешками с песком. Те, что
остались — неплохие амбразуры. Хороший обзор. Ближайшее здание — метров за
полтораста. Руины метрах в пятидесяти тоже когда-то были зданием, пока не
поработала САУшка. За руины мы не очень опасаемся, — они неплохо минированы.
Почти все МОНки ушли туда, поэтому в здании — в основном растяжки на
гранатах. А это есть не очень надежно. Поэтому у нас кто-то постоянно за
зданием этим наблюдает. И перед атакой наблюдали. Проворонили. Теперь в
здании — две чеховские пулеметные точки. Может и больше, но две мы засекли
точно. И с этих точек по нам неслабо работают пулеметы. Судя по звуку — ПК.

      Снайпера нашего посекло осколками в самом начале боя. Так и истек
кровью в обнимку с эсвэдэхой. Я стреляю неплохо, так что решил попробовать
себя в роли снайпера. Занятно. Раньше я думал, что снайпером быть просто —
смотришь в прицел, наводишь перекрестие в область сердца, или там — в лоб,
короче, куда хочешь, вражеская фигура-то — во весь прицел, да и лупишь.
Потом зарубку на прикладе делаешь. Оказалось — хрен так все просто. И
перекрестия нету как такового — какие-то уголки, деления… С кривой с этой
я разобрался вроде. Дальномер, однако. Так на четыреста метров даже если
стрелять — фигурка маленькая получается, хоть куда-нибудь попасть, не то,
чтобы в лоб или в сердце. А как за восемьсот метров выцеливать? Человек-то
не больше гниды получается. По размерам.

      Несмотря на такие трудности, все же потихоньку высунулся и решил
пулеметчиков этих заснайперить. Смотрю в прицел — вроде вижу одного. Стреляю
— мимо. Еще — опять мимо. Раза четыре стрелял, и все мимо. Как дал он по мне
из ПК — никакой снайперки не надо. Еле успел по полу расстелиться. Решил,
что горек, однако, снайперский хлебушек. Отложил эсведэ, взял автомат.

      Попали мы в осаду. Чехи штурмовать больше не штурмовали, все-таки
огрызнулись мы неплохо — человек восемь у них положили. Я сильно подозреваю,
что даже мусульмане, за исключением совсем отмороженных, к гуриям не
очень-то стремятся. Да и не сильно-то мы им мешали, судя по всему. Так что
оставили они эти гнезда пулеметные, еще человек несколько с другой стороны —
и свалили. А нам валить некуда. Город мы не знаем, где наши — представления
не имеем. Везли нас сюда в бэтре. Водила вместе с бэтром догорает, летеха с
развороченной грудью вместе с остальными двухсотыми в углу лежит. Где
наводчик — никто вообще не знает. Снаружи несколько наших из граника
накрыло, наверное, там лежит. Карты нет. У лейтенанта нашли схему местности
вокруг блокпоста. Нам она сейчас нужна как рыбе зонтик. Короче, робинзонада.

      Раненых у нас было семеро, но ранения более-менее легкие почти у всех,
за исключением Рашида Хуснутдинова. У того живот осколком разворотило, кишки
наружу. Перевязали его, промедолом обкололи, да только он все равно часа
через два умер. По-татарски чего-то сказал, улыбнулся и умер. Из оставшихся
самое тяжелое ранение у Малого — один глаз вышибло, второй ослеп. Сидит в
углу, молчит и плачет. Утешать его некому, некогда, да и незачем. Без толку.
У остальных — совсем мелочи. Задетая пулей рука, поцарапанное бедро…

      Что делать — никто не знает. Пулеметчики периодически постреливают по
окнам. Благо, здание то стоит не очень для них удачно, есть мертвые зоны.
Остальные чехи, те, что зашли с другой стороны, расположились более
грамотно. Мы это поняли, когда Мурза словил очередь в грудину. Как
говорится, «…И их осталось восемь». Малой — не боец, Мурза пока живой, но
чувствуется — ненадолго. Вкатили ему предпоследний тюбик промедола,
перевязали, положили возле Малого.

      Собрались на совещание. Планерка, блин, такая… Напряженная. Четверо
присутствуют. Остальные по окнам сидят, чехов караулят.

      — Ну что, — спрашиваю, — делать будем?

      Саня Кикин, по прозвищу Кика:

      — А хуйли делать, надо в город прорываться, своих искать.

      — А ты знаешь, где свои?

      — Найдем.

      — Хуй ты найдешь, а не своих, баран!

      Это Вагиз нервничает. Они с Рашидом десять лет за одной партой
просидели в Набережных Челнах. Вместе призвались, вместе служили. Один
сейчас — двухсотый, второй — в глубокой жопе, как и мы все. Все мы
нервничаем.

      — Карта есть у тебя? Город знаешь? Куда ты искать собрался?

      — А хуйли здесь сидеть?

      — Здесь, бля, хоть шанс есть. На связь мы не выйдем вовремя, в бригаде
зашевелятся. Вытащат.

      — Ага, это если бригаду еще не раздолбали нахуй.

      Задумались. Никто, пожалуй, всерьез не верит, что бригаду могут «нахуй
раздолбать», но обстановка к оптимизму не располагает.

     — Заебутся бригаду долбить. Короче, я за то, чтобы здесь сидеть и не
дергаться.

      Это Бычок вставил свое веское слово. Оптимист у нас Бычок.

      Впрочем, я с ним согласен полностью. Лучше сидеть с невеликими шансами
на знакомой территории, чем ползти хрен знает куда вообще без шансов. Больше
всего меня пугает возможность попасть в плен. Лучше уж как Рашид. А еще
лучше как Садыков. Чик — и ты уже на небесах. Пацаны с бригады рассказывали
— стояли вот так же на блоке, с местными общались. Мирными местными. Ага.
«Ты гранаты не бойся, она совсем ручная». Местные эти мирные им золотые горы
обещали — мол, домой отправим, денег с собой дадим, бросайте воевать… Вот
два дурачка и поверили. Ушли, дебилы, ночью с поста, и автоматы с собой
прихватили. Одного потом чехи обратно подбросили. Нос и губы отрезаны, глаза
выколоты. Это если чехи так обращаются с теми, кто им сам сдался, что ж нас
тогда ждет, если, не дай бог, к ним попасть? Нафиг нафиг.

     — Согласен, — говорю.

      — Я тоже согласен, — Вагиз говорит.

      Кика только плечами пожал.

      — Ну и бараны. А ночью что делать будем? А воды до хуя ли у нас? А
патронов? А жрать что будем? Сколько сидеть вообще?

      — До упора, — отрезал Бычок. — А насчет всего остального, надо
посмотреть.

      Посмотреть я первым делом пробрался на кухню — там у нас стояла
здоровая фляга, которую наполняли раз в несколько дней. Кухня окном своим
выходила точняком на то самое злополучное здание, и самая нижняя из десятка
пробоин во фляге была сантиметров на восемь-десять выше дна. Пол вокруг
фляги был обильно мокрым. Я, стараясь не подставляться, подполз к фляге,
качнул ее. Из пробоин выплеснулась вода. Значит, наполнена она как раз
сантиметров на десять. А это всего литров шесть-семь. Если на всех раскинуть
— даже фляжку не зальешь. Хреново.

      Психология… Как только стало ясно, что воды у нас совсем даже
немного, сразу захотелось пить. Я побулькал водой в своей фляжке. Половина
точно есть, а то и больше. Подумал, и решил потерпеть. Подполз в угол, к
ящику с тушенкой. Тушенки у нас банок двадцать, не так и плохо.

      Увлекся я. Высунулся неудачно. Чех влупил из ПК, чудом не попал. А,
может, и не по мне целился. Просто так влупил. Но не попал. Вообще, здесь
поневоле начнешь верить в судьбу. Рожденный быть повешенным не утонет. На
растяжке подорваться еще может, а вот утонуть — навряд ли.

      Пришлось, скорчившись в углу и по мере возможности, прикрывая автоматом
голову и яйца, пережидать всплеск чеховской активности. Благо, что не
угловая комната. В угловых от второй стены бетонной рикошетит будь здоров. А
здесь перегородки то ли саманные, то ли фиг знает. То ли кирпич такой
самодельный. Крошится, пули в себя берет.

      Приполз обратно в центральную комнату, штаб наш… Рассказал, что и
как. Вагиз с Бычком притащили еще несколько фляжек. Я говорю:

      — Надо флягу как-то сюда притаранить, а то если этот пидор так и дальше
палить будет, мы совсем без воды останемся. А ее у нас и так меньше, чем у
него патронов.

      Притаранили. В общем, и несложно. Кика дал пару очередей с другого окна
и залег за мешками с песком. Пока пулеметчики то окно обрабатывали, мы флягу
и вытащили. Правда, не меньше литра расплескали по дороге. Тушенки несколько
банок еще захватили.

      Сел я, к стеночке привалился, банку тушенки уже приноровился штык-ножом
вспороть. И вот тут-то меня и затрясло. Тушенку уронил, штык-нож тоже,
руками себя за плечи обхватил. Трясет как малярийного. Еще и срать
захотелось до невыносимости, а подняться не могу. Кузя заметил, в разгрузке
своей покопался, и протягивает мне чекушку. Взял я ее и машинально вспомнил,
где у нас водка заныкана была. По всем моим расчетам, водки у нас ощутимо
больше, чем воды. Хоть какая-то радость в этой говенной жизни.

      Сорвал колпачок зубами, сделал пару длинных глотков. Отпустило почти
моментально. Вернул чекушку Кузе, подобрал тушенку, вскрыл. Чехи
постреливают изредка. Нехотя так. Народ сидит вокруг, жует. Я тоже жую, хотя
не очень и хочется. Хлеба нет, воды нет. Точнее есть, но мало. Практически
нет. Хрен его знает, сколько нам тут сидеть. На тушенку тоже налегать не
стоило бы так. Я говорю об этом пацанам, они со мной согласны. Но жрать
продолжают. Отставляю свою банку в сторону, там еще почти две трети. Тушенка
на удивление хорошая, не те жилы и желе, которое нам привозили в последнее
время.

      Пошел посрал. Со стороны, наверное, смешно смотрелось — подтер задницу
и в той же позе до двери. Заглянул к раненым. Точнее, к раненому. Мурза уже
не раненый. Мертвый уже Мурза. Малой без сознания. Тела тут же лежат. А на
дворе август — далеко не самый прохладный месяц в Чечне. Скоро запах пойдет.

      Пригибаясь, пробрался к Бычку. Тот наблюдал за пулеметчиками. Наблюдаем
мы парами. Четверо караулят — по двое в каждой угловой комнате. Пятеро
отдыхают.

      Закурили.

      — Мурза умер, — говорю.

      — Сам виноват. — Бычок глубоко затянулся. — Нехуй было разгуливать, как
на параде.

      Мурзу у нас никто не любил. Был он жадным и тупым, даже земляки-татары
с ним не общались. Даже имени его никто из нас не знал. Мурза и Мурза.
Фамилия у него Мурзаев была, кажется.

      — А все равно боец не помешал бы.

      — Базара нет, — согласился Бычок. — Не помешал бы. Только не Мурза. Как
там Малой?

      — Отрубился.

      — Малого жалко.

      Малого действительно жалко. Хороший боец, и парень неплохой. Хреново
ему теперь слепому будет.

      — Ладно, — сказал я, — иди похавай. Я посижу.

      Бычок, пригнувшись, ушел, а я остался с Васей-Алтайцем. Раньше я
наполовину всерьез думал, что Вася-Алтаец не умеет говорить по-русски.
Теперь я почти уверен, что он вообще говорить не умеет. За те две недели,
которые я его знаю, ни разу от него не слышал ни одного слова. Вот и сейчас
молчит. Я тоже молчу. Чехи тоже молчат. Всеобщее такое молчание. Бурое
безмолвие.

     

      День второй

     

      Ночью застрелился Малой. Снес себе полчерепа. Я как раз сидел на посту
— наблюдал за зданием. Услышал очередь внутри блокпоста, кинулся в ту
комнатку, где лежали трупы и Малой. Уидел, как мозги Малого сползают по
стене. Теперь в той комнатке одни только трупы.

      Чехи молчат. Даже на эту очередь не откликнулись. Может, их там и нет
уже вовсе, только сходить проверить желающих не нашлось. Часа через три
стало ясно — чехи на боевом посту. Обкуренные, наверное. Начали хлестать из
пулеметов как угорелые. Каждый по коробке извел, не меньше. У них-то с
патронами проблем нет, судя по всему. У нас тоже. Только у нас и пулеметов
нет. Автоматов — помойка, хоть весь обвешайся. А потяжелее — только
эсвэдэшка, из которой никто грамотно стрелять не умеет.

      Так и сидим. Я снял разгрузку, броник, подложил под голову и лег. Рядом
прилег Кузя, свинтил крышку с фляги, глотнул водки сам, протянул мне. Я тоже
глотнул пару раз, вернул фляжку обратно.

      — Жопа, — сказал Кузя, завинчивая крышку и мечтательно глядя куда-то в
угол.

      — Точно, — согласился я.

      Кузя, завинтив фляжку, тут же опять открыл ее и глотнул еще раз. Опять
протянул мне. Так мы с ним допили всю водку во фляжке.

      — Я где-то читал, — сказал Кузя, — что каждая война — это, типа,
репетиция глобальной войны добра и зла. Ну, там, — бог и дьявол бьются между
собой. Вот, например, Великая Отечественная — это дьявол был за немцев, а
бог — за нас.

      — А сейчас? — спросил я, — За кого бог? За нас или за нохчей?

      — А сейчас, по моему, вообще бог ни при чем. Это вообще два чертенка
обкуренных на бабки шпилятся.

      — И кто выигрывает? — я расхохотался.

      — А никто. Они мухлюют оба не по детски. И, по ходу, никто и не
выиграет. Набьют друг другу морды и все.

      Жара стоит прямо-таки угнетающая. К вечеру мы выпили почти всю воду,
которая у нас еще оставалась. Из комнаты, где лежат трупы, ощутимо потянуло
мертвечиной. Прорвало Васю-Алтайца — с час он матерился по-русски и
по-нерусски. Потом опять замолчал.

     

      День третий

     

      Не сплю третьи сутки. Под утро прикемарил было — чехи открыли бешеную
пальбу. Я очумело подкинулся, не сразу понял, что палят чехи не по нам, там
явно шел бой. А кто там может с чехами драться? Только наши.

      Я рванул в угловую комнатку, выходящую окнами на то злополучное здание,
где засели чехи. Решили поддержать наших, хотя бы морально — влупили со
всего имеющегося в наличии оружия по окнам, где раньше сидели пулеметчики. Я
высадил два рожка, захлопал по карманам разгрузки — а патронов-то больше
нет. Пришлось бежать в мертвецкую — там у нас лежали еще и лишние автоматы,
и эсвэдэшка, и разгрузники, снятые с трупов. Дышать там было возможно только
ртом.

      Пока бегал за патронами, бой закончился. Из-за здания выскочила
бээмпэшка и газанула к нам. Я еще успел подумать, чем будем отбиваться, если
это чеховская коробочка, но БМП, подлетев, развернулась боком, из люка
выглянул чумазый боец и заорал: «Кто такие, блядь?!»

      Как оказалось, это были мотострелки-федералы, которые ехали на выручку
своему блокпосту, а нарвались на нас. Точнее, не на нас, а на нохчей, которые
нас блокировали. Повезло нам, короче говоря.

     

      День пятый

      Лечу из Ханкалы в Моздок. Оттуда, говорят, — домой. На борту кроме
техники, пяти десятков вэвэшников и федералов — еще тридцать мертвых ребят.
Скоро мы полетим домой. Все вместе.